Вопрос 3678 d: 24 т. 

В царское время евреи служили в армии и как ?

Ответ: 

В разное время были разные законы, но в литературе сохранились отметины. Научили евреев стрелять, и уже нет царя.

Н. С. Лесков. Жидовская кувырколлегия. Собрание сочинений в 12 т.  М., Правда, 1989; Том 7, с. 123-148.

«Воды эти текут среди таких берегов, которыми  вволю  налюбоваться  нельзя, а в местечке такая жидовская нечисть, что  жить  невозможно.  Всякий день, бывало, дегтярным мылом с ног до головы моешься,  чтобы  не  покрыться  паршами или коростой. Это - одна противность квартирования  в жидовских местечках; а другая заключается в том, что как ни вертись,  а без жидов тут совсем пропасть бы пришлось, потому что жид сапоги шьёт,  жид  кастрюли лудит, жид булки печёт, - всё жид, а без него ни «пру» ни «ну». Противное положение!   Офицеров  со  мною  было  три человека, да все, как говорят, с бычками. Один  из  них, всех постарше, был русский, по фамилии Рослов, из солдат, все Богу  молился  и  каждое  первое число у себя водосвятие правил. Жидов он за людей  не  считал.  Другой был немец, по фамилии Фингершпилер, очень большой чистюля:  снаружи  все  чистился,  а изнутри, по собственному его выражению, «сохранял   себя  в  спирту»,  т.е.  был  всегда  пьян…

 Один  из  трёх первозванных жидов, мною полученных, был рыжий, другой - чёрный  или  вороной,  а  третий  -  пёстрый или пегий. По последнему прошла какая-то  прелюбопытная  игра причудливой природы: у него на голове были три цвета  волос  и  располагались они, не переходя из тона в тон с какою-нибудь постепенностью,  а  прямо  располагались пёстрыми клочками друг возле друга. Вся его башка была как будто холодильный пузырь из шотландской клеёнки - вся пёстрая.  Особенно  чуден  был  хохол - весь седой, отчего этот жидовин имел некоторым  образом  вид  чёрта,  каких  пишут наши благочестивые изографы на древних иконах. Словом, из всех трёх, что ни портрет - то рожа, но каждый антик в своём роде;  так, например, у рыжего физия была прехитрая и презлая, и, к тому же, он  заикался.  Чёрный  смотрел  дураком  и на самом деле был не умён, или, по крайней  мере, все мы так думали до известного случая, когда мудрец Мамашкин и  в  нём  ум отыскал. У этого брюнета были престрашной толщины губы и такой жирный  язык,  что  он  во  рту не вмещался и всё наружу лез. Одно то, чтобы выучить  этого франта язык за губы убирать, невесть каких трудов стоило, а к обучению  его  говорить  по-русски мы даже и приступать не смели, потому что этому  вся  его  природа  противилась,  и  он, при самых усиленных стараниях что-нибудь  выговорить,  мог только плеваться. Но третий, пегий или пёстрый, имел  безобразие,  которое  меня  даже  к  нему  как-то располагало. Это был человек  удивительно плоскорожий, с впалыми глазами и одним только жидовским носом навыкате; но выражение лица имел страдальческое и притом он лучше всех своих товарищей умел говорить по-русски.  Летами  этот  пегий  был  старше  товарищей: тем двум было этак лет по двадцати, а пегому, хотя значилось двадцать четыре года, но он уверял, будто ему  уже  есть  лет  за тридцать. В эти годы жидов уже нельзя было сдавать в рекруты,  но  он,  вероятно,  был сдан на основании присяжного удостоверения двенадцати  добросовестных евреев, поклявшихся всемогущим Еговою, что пегому только двадцать четыре года. Клятвопреступничество  тогда  было  в  большом  ходу  и  даже  являлось необходимостью,  так  как  жиды  или  совсем  не вели метрических книг, либо предусмотрительно  пожгли  их,  как  только заслышали, «що з ними Миколайчик зробыт».  Без  книг  лета  их стали определять по так называемому присяжному разысканию.  Соберут, бывало, двенадцать прохвостов, приведут их к присяге с незаметным нарушением форм и обрядов, - и те врут, что им закажут. Кому надо назначить  сколько  лет,  столько  они  и  покажут, а власти обязаны были им верить... Смех и грех! Так,  бывало,  и  расхаживают такие шайки присяжных разбойников, всегда числом  по двенадцати, сколько закон требует для несомненной верности, и при них  всегда,  как  при  артели, свой рядчик, который их водит по должностным лицам и осведомляется: - Чи нема чого присягать? Отвратительнейшее  растление, до какого едва ли кто иной доходил, и всё это,   повторяю,  будучи  прикрыто  именем  всемогущего  Еговы,  принималось русскими властями за доказательство и даже протежировалось...  Так был сдан и мой пегий воин, которого имя было Лейзер, или по-нашему, - Лазарь.  И  имя  это  чрезвычайно ему шло, потому что он весь, как я вам говорю, был прежалкий и внушал к себе большое сострадание.  Всегда  этот  Лазарь  был  смирен  и безответен; всегда смотрел прямо в глаза,  точно  сейчас высеченный пудель, который старается прочитать в вашем взгляде:  кончена  ли  произведённая над ним экзекуция или только рука у вас устала и по малом её отдыхе начнётся новое продолжение. Пегий был дамский портной и, следуя влечению природы, принёс с собою из мира  в  команду  свою  портновскую  иглу  с  вощёной  ниткой  и  ножницы, и немедленно   же   открыл   мастерскую   и  пошёл  всей  этой  инструментиной действовать.  Более  он  производил  какие-то  «фантазии»  -  из старого делал новое, потому  что  тогда  в  провинции  в  моду  вошли  какие-то  этакие особенные мантилии,  которые  назывались  «палантины.. «Ребёнков»  у  него было, по его словам, что-то очень много, едва ли не «семь штуков», которые «все себе имеют желудки, которые кушать просят».  Как  не  почтить человека с такими семейными добродетелями, и мне этого Лазаря, повторяю вам, было очень жалко, тем больше, что, обиженный от своего собственного  рода,  он  ни  на  какую помощь своих жидов не надеялся и даже выражал к ним горькое презрение, а это, конечно, не проходит даром, особенно в роде жидовском. Я его раз спросил:  - Как ты это, Лазарь, своего рода не любишь? А он отвечал, что добра от них никакого не видел. -  И  в  самом деле, - говорю я, - как они не пожалели, что у тебя семь «ребёнков» и в рекруты тебя отдали? Это бессовестно. - Какая же, - отвечает он, - у наших жидов совесть?  -  Я,  мол, думал, что, по крайности, хоть против своих они чего-нибудь посовестятся, ведь вы все одной веры.   Но Лазарь только рукой махнул. - Неужели, - спрашиваю, - они уж и Бога не боятся? - Они, - говорит, - его в школе запирают. - Ишь, какие хитрые! - Да, хитрее их, - отвечает, - на свете нет.  Таким  образом,  если замечаете, мы с этим пегим рекрутом из жидов даже как будто единомыслили и пришли в душевное согласие, и я его очень полюбил и стал  лелеять тайное намерение как-нибудь облегчить его, чтобы он мог больше зарабатывать для своих «ребёнков». Даже  в  пример его своим ставил как трезвого и трудолюбивого человека, который  не только сам постоянно работает, но и обоих своих товарищей к делу приспособил:  рыжий  у  него  что-то  подшивал, а чёрный губан утюги грел да носил. В  строю  они  учились  хорошо;  фигуры, разумеется, имели неважные, но выучились  стоять  прямо  и  носки на маршировке вытягивать, как следует, по чину Мельхиседекову. Вскоре и ружьём стали артикул выкидывать, - словом всё, как подобало; но вдруг, когда я к ним совсем расположился и даже сделался их первым защитником, они выкинули такую каверзу, что чуть с ума меня не свели. Измыслили  они  такую штуку, что ею всю мудрую стойкость Мордвинова чуть под плотину не выбросили, если бы не спас дела Мамашкин. Вдруг все мои три жида начали «падать»!

Всё  исполняют  как  надо: и маршировку, и ружейные приёмы, а как им скомандуют: «пали!» - они выпалят и повалятся, ружья бросят, а сами ногами дрыгают... И заметьте, что ведь это не один который-нибудь, а все трое: и вороной, и рыжий,  и пегий... А тут  точно назло, как раз в это время, получается известие,  что  генерал Рот, который жил в своей деревне под Звенигородкою,  собирается  объехать  все  части  войск в местах их расположения и будет смотреть, как обучены новые рекруты. С этаким-то, прости  Господи,  чёртом  мне  надо  было  видеться  и представлять ему падучих жидов. А они, заметьте, успели уже произвести такой скандал,  что  солдаты  их зачислили  особою командою и прозвали «Жидовская кувырколлегия». Можете себе представить, каково было моё положение! Но теперь извольте же прослушать, как я из него выпутался... Велел  я  их  очень  сильно взбрызнуть, и так сильно сбрызнули, что они перестали  шить  сидя, а начали шить лёжа на животах, но всё-таки при каждом выстреле падают.  Думаю: давай  я их попробую  какими-нибудь  трогательными  резонами обрезонить.  Призвал всех троих и обращаю к ним своё командирское слово: - Что это, - говорю, - вы такое выдумали - падать?  -  Сохрани  Бог,  ваше благородие,  -  отвечает  пегий: - мы ничего не выдумываем, а  это наша природа, которая нам не позволяет палить из ружья, которое само стреляет. - Это ещё что за вздор!  - Точно так, отвечает: - потому Бог создал жида не к тому, чтобы палить из  ружья, ежели которое стреляет, а мы должны торговать и всякие мастерства делать.  Мы  ружьём,  которое  стреляет,  все махать можем, а стрелять, если которое стреляет, - мы этого не можем.

- Как  так, «которое стреляет»? Ружьё всякое стреляет, оно для того и сделано. - Точно так, - отвечает он: - ружьё, которое стреляет, оно для того и сделано.  - Ну, так и стреляйте.  Послал стрелять, а они опять попадали… -  Выпороть,  - говорит, - ещё их «набело» и окрестить. Тогда они иной дух примут. Но  отец-батюшка,  который там был, сомневался и говорил, что крещение, пожалуй, не поможет, а он иное советовал. (Вызвал немца). Вы  -  немец, человек твёрдой воли, возьмитесь вы за них и одолейте эту проклятую их привычку. - Хорошо, - говорит, - я их отучу.      Учил он их  целый  день,  а на следующее утро опять та же история: выстрелили и попадали. Повёл их немец доучивать, а вечером я спрашиваю вестового: - Как наши жиды? - Живы, - говорит, - ваше благородие, а только ни на что не похожи.  - Что это значит?  - Не могу знать для чего, ваше благородие, а ничего распознать нельзя. Обеспокоился я, не  случилось  ли чего чересчур глупого, потому что, с одной  стороны они  всякого из терпения могли вывести, а с другой, - уже они меня в какую-то меланхолию вогнали и мне так и стало чудиться - не нажить бы с ними беды. Оделся я и иду в  их  закуту;  но, ещё не доходя, встречаю солдата, который от них идёт, и спрашиваю: - Живы жиды? - Как есть живы, ваше благородие. - Работают? - Никак нет, ваше благородие. - Что же они делают? - Морды вверх держат. - Что ты врёшь, - зачем морды вверх держат? - Очень морды у них, ваше благородие, поопухли, как будто пчёлы изъели, и глаз не видать; работать никак невозможно, только пить просят. -  Господи!  - воскликнул я в душе своей, - да что же за мука такая мне ниспослана с этими тремя жидовинами; не берёт их ни таска, ни ласка, а между тем  того  и гляди, что переломить их не переломишь, а либо тот, либо другой изувечит их.

- Гораздо лучше, - думаю, - если бы их в рекруты не брали.

  Вхожу  в  таком волнении, где были жиды, и вижу - действительно, все они трое сидят на коленях, а руками в землю опираются и лица кверху задрали. Но,  Боже  мой,  что  это  были  за  лица! Ни глаз, ни рта - ничего не рассмотришь,  даже носы жидовские и те обесформились, а всё вместе скипелось и  слилось  в  одну  какую-то  безобразную, сине-багровую нашлёпку. Я просто ужаснулся и, ничего не спрашивая, пошёл домой, понуря голову. Но  тут-то,  в момент величайшего моего сознания своей немощи, и пришла ко мне помощь нежданная и необыкновенно могущественная. (Русский Мамашкин взялся учить евреев стрелять)…

 - Пожалуйте на ученье, где всегда собираемся.  А  собирались   мы  на  реке  Роси, за  местечком,  в  превосходном расположении. Тут и лесок, и река, и просторный выгон. Было это немножко рано, но я встал и пошёл посмотреть, что мой Мамашкин там устроил. Прихожу и вижу, что через всю реку протянута верёвка, а на ней держатся две  лодки, а на лодках положена кладка в одну доску. А третья лодка впереди в лозе спрятана. - Что же это за флотилия? - спрашиваю. -  А  это,  - говорит, - ваше благородие, «снасть». Как ваше благородие скомандуете  ружья  зарядить  на  берегу,  так  сейчас  добавьте им команду: «налево  кругом»,  и  чтобы фаршированным маршем на кладку, а мне впереди; а как  жиды  за  мною  взойдут,  так  - «оборот лицом к реке», а сами сядьте в лодку,  посередь  реки  к  нам визавидом станьте и дайте команду: «пли». Они выстрелят и ни за что не упадут. Посмотрел я на него и говорю. - Да ты, пожалуй, три гривенника стоишь.  И как люди  пришли  на  ученье,  -  я  всё  так и сделал, как говорил Мамашкин,  и  представьте  себе  -  жид  ведь  в самом деле ни один не упал!

Выстрелили и стоят на досточке, как журавлики. Я говорю: «Что же вы не падаете?»  А они отвечают «Мозе, ту глибоко»... Во  едином  образе,  видели, как проезжал верхом какой-то «жид каштановатый, конь  сивый, бородатый», - и кувырколлегия повсеместно сразу кончилась. Да и нельзя иначе: ведь евреи же - люди очень умные: как они увидели, что ни шибком да  рывком,  а настоящим умом за них взялись, - они и полно баловаться. Даже благодарили,  что,  говорят,  «теперь  наши  видят,  что  нам нельзя было не служить».  Ведь  они больше своих боятся». 2Кор.4:2 – «но, отвергнув скрытные постыдные [дела], не прибегая к хитрости и не искажая слова Божия, а открывая истину, представляем себя совести всякого человека пред Богом». 2Кор.11:3 – «Но боюсь, чтобы, как змий хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились, [уклонившись] от простоты во Христе».

 

Гремят события: «Антихрист при дверях!» –

Жидовский клан чернеет темнотой;

Трудились изверги, таились, знать, не зря, –

Настырность их, конечно, много стоит.

       В неисчислимых жертвах агасфер-народ

       Роль выполнить обязан под завязку,

       К исходу мира к храму подопрёт,

       Как многим будет слишком поздно ясно.

У Бога разнаряжено ещё до сотворенья,

Кому, когда возникнуть и исчезнуть;

Дивиться нечему, что исцеляет бренье,

Любой сосуд в большом дому полезен.

       Всё так и движется по выданным ролям,

       История скрипит, давясь непослушаньем.

       И надо согласиться, не стоит подправлять,

       Дабы Творцу отнюдь не помешали.

Назначено предведеньем –  не изменить маршрут,

И катятся короны царей и королей.

А прихлебатели восславятся, всё переврут,

Лжецу и извергу отмочат мавзолей.

       Лишь на молитве к милости прилипнем,

       Завеса дрогнет чуть у  основанья,

       Осветит кромочку у цитадели хлипкой

       И станет как бы хоть немножко ясно.

Зачем же злиться нам на иудеев,

На сих злосчастнейших и  грязных златолюбцев,

Открой им, Господи, да станет чуть виднее

Узреть рога на их героях-бюстах.

       А нам бы пожалеть избранников изгнанья,

       Нести к ним свет Евангельских речений,

       Да снизойдёт к ним Бог, и Бога пусть познают,

       В орлов спасённых превратятся черви.

О, как бы мне себя не прогадать,

И на своей делянке распахать, засеять!

Народ-изгой да примет благодать,

Мы – братья во Христе с притихшим иудеем. 23.12.07.  ИгЛа