Вопрос 783: 2 т

А ваш духовный отец жив? У вас с о. Димитрием Дудко как складывались отношения, почему он перестал быть вашим духовным отцом?

Ответ:

Когда мне дали почитать его книжечку «О нашем уповании», а это было на пути из Риги в Москву, я сразу же решил найти его, и нашел в Гребнево. Не знаю почему, но меня никто ему не представлял, я просто свалился на него, но он сразу же меня принял. Мне не раз говорили, что когда они молились о разрешении каких-то трудных вопросов, когда они были в смятении, видя вокруг только суету, и не находя полной отдачи Христу, то внезапно происходили мои встречи с ними, как раз в тот день. Это мне говорили о. Александр Пивоваров, о. Димитрий Дудко, о. Владимир Цветков и другие, даже в Америке.

Мы сразу же закрылись с о. Димитрием под замок, а потом в сумерках вышли в зимний парк и вдвоем долго-долго гуляли, обсуждая всё. Лично мне он ничего дать не мог, кроме того, что у меня уже было. О. Димитрий сразу же поставил вопрос по изданию его проповедей. Моя магнитофонизация в это время уже начинала раскручиваться – 1978 год, октябрь. Он вводит меня сразу же в самое ближайшее свое окружение; популярность его в это время была огромная, проповеди его были смелые и обличительные, обличающие власть. У него выходили печатные листки, которыми были обклеены его двери. Этим занимался Володя Седов – ныне священник. Не знаю почему, но я дал совершенно необдуманный совет: кроме листков, которые нужно размножать тысячами, а не в одном-двух экземпляров, сразу же начать выпуск книг объемом не менее пятисот страниц, где нужно давать ответы на все непонятные вопросы. Он сразу же запротестовал: «Нет, нет, это невозможно».

 У меня была какая-то эйфория, что я нашел родственную душу, меня поразила его открытость, жизнь с открытыми дверями, и я выразил несогласие с этим, что многие чужие (разрезанные юбки) приходят только пообедать. В храме у него был страшный гвалт, бурная торговля. Он боялся старосту-женщину, что она снова может его уволить, и об этом мне так и сказал. Близкое окружение о. Димитрия состояло из евреев. Близкие к нему русские патриоты наседали на него, особенно Константин, ставший священником и разбившийся потом на мотоцикле. Интервью со всеми этими людьми и беседы с о. Димитрием у меня записаны на магнитофонные ленты. Часть их похитило КГБ, но кое-что осталось и извлечено из-под земли. Там же, среди вековых лип я попросил его стать моим духовным отцом (он старше меня на семнадцать лет), но уже на утро я заметил, да и он тоже, насколько мы разные, но виду в этом не подали. А разница была очень и очень большая. О. Димитрий Дудко был давно и серьезно болен не просто манией величия (не мне об этом судить), но болезнь была (обыкновенная женская) – авторитет священника-духовника-оракула. Воздух был буквально пропитан словами: «Батюшка сказал, о. Димитрий сказал… ». В беседе с его окружением я понял, что они жмутся только к нему, к авторитету, получить автограф. И хотя Библия лежит на столе, но она не является руководством – «мы же не баптисты». Отец Димитрий «проглядел» меня, когда дал мне за обедом сказать слово первый и единственный раз. Я стал говорить, как сейчас помню, о любви к Богу всем сердцем и всею душою. Люди окружения отца Димитрия, образованные, умеющие отличить подделку от настоящего (здесь же за столом присутствовала его жена Нина и дети Миша и Наташа). Какие они все открытые добрые, чистые и приветливые. Сплошным потоком, взахлест идут улыбки, радостные восклицания, приветствия и лобзания. О большем братстве и любви нельзя было и мечтать. И в эпицентре всего – о. Димитрий – доступный и приятно улыбающийся, буквально притягивающий к себе всех; он каждого лелеет и гладит, целует и наставляет. Не люблю говорить Слово Божие среди жующих, но здесь было всё так нежно и культурно, и никакого чванства. Говорил я не более десяти минут. Всё замерло. Я знаю, что такое внимательные благодарные слушатели, что значит владеть аудиторией. Это была жаждущая, в полном смысле – иссохшая земля. Я не обманываюсь, говоря это, а основываюсь на том, что говорили слушатели. Я замолчал, и повисла как бы предгрозовая тишина. Я сказал еще, говорил о ревности, о исполнении Духом Святым в эти последние минуты. Конечно, я никак не посягал на авторитет о. Димитрия, и не имел этого даже в мыслях. О. Димитрий – настоящий оратор, и видимо, очень любующийся собой. Об этом я много думал, слушая его записи. Такие люди особенно четко, с придыханием выговаривают «ть», сильно оттягивая вниз нижнюю губу и оголяя зубы, я мог бы даже показать жест, сопровождающий это. И он сказал в наступившей тишине: «Что ты наделал, Игнатий. Каких трудов стоило мне собрать этих людей. Ты их сумел буквально расколоть пополам», – и показал жестом вдоль стола, как идет ледокол. Я обвел глазами сидящих и увидел глаза, вспыхнувшие радостью.

Знаю, что после этого произошло с о. Димитрием, о его небывалом поражении и крушении, о его метаморфозе, о превращении его в апологета лжи и коммунистического режима. И вглядываясь в ту, первую встречу, скажу, что живи я тогда в Москве, и имей такое намерение борьбы с ним, уже более половины его почитателей и сотрапезников мог бы увести сразу. Мне тут же под столом, неприметно от него, стали подавать записки, прося о встрече. Но у меня уже был куплен билет, и я уезжал вечером. Как и всегда, в этой единственной проповеди в присутствии о. Димитрия, и притом за обеденным столом я говорил об абсолютном авторитете Библии, и о том, чтобы по Слову Божию проверяли всех своих учителей и наставников. И как всегда я приводил на память много мест из Священного Писания. Мне Бог открыл и дал испытать воскрешающее влияние Его слов. Я видел, как эти слова находили отклик в слушателях, и они как бы распрямлялись, благодарно смотрели на меня, как на чудо. Я замолчал, а магнитофон продолжал крутить плёнку. Стояла тишина. И тогда несколько голосов сказали: «Отец Димитрий, пусть Игнатий еще скажет». И когда просьбы заглушили все остальные слова, о. Димитрий сказал: «Скажи…». И едва я начал говорить, он тут же прервал меня, как Вальсамон или Зонара. Наклонивши голову вперед он сказал: «Я поясню, что Игнатий хотел сказать… », и долго разъяснял мою не рожденную мысль. И так он меня прерывал на каждом слове. После мы дома в Барнауле многократно прослушивали эту запись на катушечном магнитофоне. У всех было тяжелое предчувствие беды и неприятнейший осадок в душе. Я не пытаюсь никого и ничего судить, просто проигрываю еще раз происшедшее на глазах у многих десятков людей. И снова голоса: «Отец Димитрий, пусть Игнатий доскажет, что он хотел сказать». И это дерганье на три узды взнузданного коня продолжалось три часа.

Иоанн Златоуст говорит: «Слава имеет такое качество: чем больше за ней гонятся, тем больше она убегает, и наоборот, если человек пытается скрыться от нее, делая добро, то она нагоняет его». О. Димитрий принял меня на исповедь еще раз и наложил на меня епитимию. До этого его духовные чада спрашивали меня: во сколько я встаю утром, и я ответил, что без двадцати пять; никак не позже, но можно раньше. Про меня уже пустили молву среди его окружения, как и всюду, что я знаю Библию наизусть, и стали спрашивать, сколько времени я провожу изучая Библию, и сколько раз я ее прочитал. Я сказал, что с 27 сентября 1962 г. и по сей день – по несколько часов ежедневно, иногда до десяти часов. Епитимия его заключалась в следующем: 1. Кажется, до 1 мая следующего года (это около полугода) не вставать раньше шести часов. 2. Это же время не говорить то, что я произношу, с указанием мест Писания. Т.е. не Библию запретил цитировать, но чтобы я не нажимал на то, что это именно из Библии, не называл главу, стих Библии.

С огромным напряжением и со скорбью я выполнил наложенную епитимию. Это – всё его духовничество, если можно его так назвать. Видимо всё же он и сам замечал, что с паствой у него не всё в порядке: сонное болото; и он при мне сказал так: «Вот напишу письмо, вызову Игнатия и натравлю его на вас». После его выступления по телевидению от него отошли почти все, и не просто отошли, а началась вражда. Я встречался с очень многими бывшими его приверженцами и записал их на магнитофон, побывал во многих городах страны, встречался со священниками и архиереями, знавшими его, и, как принято в священнической среде, завидовавшими ему ужасно. Как написано в «Братьях Карамазовых» у Достоевского в главе «Провонял»: «Любят у нас падение праведного». Его книги жгли в злорадстве, похваляясь друг перед другом. Объехав Среднюю Азию, Украину и Белоруссию, я пришел к о. Димитрию и высказал ему всё, что говорили в отношении его враги и бывшие друзья. Мне казалось тогда, что я понимаю его больше других, ибо сам только что вернулся из заключения, и, тем более, из-под криминальной психиатрической экспертизы. Ему было очень тяжело, как он выразился, тяжелее, чем находясь в тюрьме. Я дал трактовку его поведения, как мне оно виделось: как буря у острова Мальты, когда для спасения корабля своими руками побросали в море пшеницу. Деян.27:38 – «Насытившись же пищею, стали облегчать корабль, выкидывая пшеницу в море». Душа его кровоточила… Но после всего, что я высказал ему,(и всё это под запись, после этого размноженную), он как бы обновившись, обратился к своей матушке Нине: «Вот видишь как понял это человек, он один… он один… Почему же другие это не поняли. Вот что значит по-детски не испорченный разум и совесть». Обнял меня и поцеловал. Сегодняшний о. Димитрий – это совершенно другой человек, с прежним не стоявший и рядом. Его произведения печатали в РПЦЗ, и поддерживали как могли. Когда я уезжал в Америку, мы увиделись в последний раз. Наших дорогих изгнанников он называл раскольниками, говорил против о. Глеба Якунина что-то совсем уж несуразное. Когда я переспросил об этом о. Глеба, то он сказал: «У него в голове каша, всё перепуталось, он очень болен». И поныне о. Димитрий в каждой молитве моей, как дорогой и близкий мне человек, но тот прежний, а не этот – прокоммунистический, духовник газеты «Завтра», обольщающий людей восстанием, воскресением «Святой» Руси через коммунистов.