В церковной печати постоянно говорят о необходимости быть патриотом родины, то есть защищать родину с оружием для уничтожения людей. И приводят место Писания: Иоан.15:13 – «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Так как же тогда правильно понимать это место из Евангелия?

Ответ:

Величину любви никаким прибором не определишь в её восхождении, а вот вершину новозаветной любви Христос обозначил – положит душу свою. Положит и отнимет – это взаимоисключающие понятия. Тут ведь и толковать ничего не нужно. Нигде нет даже миллиардной доли того толкования, какое этому стиху Евангелия дают попы: «Иди, убивай, чтобы спасти кого-то». И любую захватническую войну оправдывают этими словами. Если же думают через убийство хотя бы одного человека спасти миллион человеков, то пусть найдут одно-единственное место Писания, которое подтвердило бы истинность их толкования. Есть как раз противоположное этому указание Христа для тех, кто защиту родины понимал по ветхозаветному, по-еврейски или по-мусульмански. Лук.9:54-56 – «Видя то, ученики Его, Иаков и Иоанн, сказали: Господи! хочешь ли, мы скажем, чтобы огонь сошел с неба и истребил их, как и Илия сделал? Но Он, обратившись к ним, запретил им и сказал: не знаете, какого вы духа; ибо Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать». Предположим, что нам сотворили зло и даже много зла – всякое бывает в мире. И не надо разбивать врагов на три категории по-филаретовскому лукавству: враги лично мои, враги Божьи и самые, вроде бы опасные – враги государственные. У нас есть три врага: мы сами для себя, сатана и прелюбодейный мир. Ко всем же врагам отношение только согласно вот этой инструкции: 1Пет.3:9 – «не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство; напротив, благословляйте, зная, что вы к тому призваны, чтобы наследовать благословение». Чтобы получить благословение от Бога, а не от милитаризованных безбожников в рясах. Рим.12:17 – «никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками». 1Фесс.5:15 – «Смотрите, чтобы кто кому не воздавал злом за зло; но всегда ищите добра и друг другу и всем».

Поверьте, сударь, старику – мне восемьдесят лет,

Плохие нынче времена, плохие, хуже нет.

Народ, примерно, оплошал, и груб и вороват,

Не то, что в прежние года, лет пятьдесят назад.

Не то… Совсем перевелся слуг древних честный род,

Свобода, что ли, не пойму, испортила народ.

Иной-то барин в те года, куда крутенек был,

За то и ласку там слуга господскую ценил.

К примеру, вот, помещик наш крестьян не обижал,

Так за него лакей Степан и жизнь свою отдал.

Ей-ей не лгу, и если Вам угодно приказать,

Про этот случай я для вас осмелюсь рассказать.

Ещё у дедушки господ Степан дворецким был,

И камердинером потом при барине служил.

Любил наш барин старика, любил и уважал,

И завсегда его с собой, куда б ни ехал, брал.

Однажды барин собрался с ребёнком и женой

Соседа друга навестить, а было то зимой.

Под вечер тронулись они, закутавшись в возке,
Сидели с дочкой господа и пан на облучке.

Путь недалёкий предстоял, всего вёрст сорок пять.

Вот станция, пора коням маленько отдых дать.

Напились чаю господа.... «Степан! Эй, запрягать!»

«Не лучше ль, сударь, нам уж здесь до света обождать?

Метель поднялась и темно, а пуще, говорят,

Везде здесь волки по пути проклятые шалят».

«Вот вздор какой – луна взойдёт… Ступай, Степан, ступай!

А волки… да у нас для них ружьё. Сейчас же запрягай».

Смеются господа средь слуг, Степан труслив, мол, стал,

И старика опять зовут, чтоб вещи он собрал.

«Ей, Богу, сударь, лучше б нам погоду переждать».

Тут барин вспыхнул: «Вот, болван, как смеешь рассуждать?»

Раздумье барыню взяло: «Мой друг, а если впрямь

Волков тут много нанесло, не ночевать ли нам».

Не слушай старого хрыча, чего нам здесь сидеть,

За нашей тройкою, поверь, волкам и не поспеть.

Смотри, выходит уж луна, Стихает и буран,

Досадно, право, что тебя так напугал Степан».

Лихая тройка не из кляч, старик послушался господ,

Уселись все, и тройка вскачь помчалася вперёд,

Стих ветер, звёздочки горят, мороз так и трещит.

Степан как будто задремал, но слышит всё не спит.

Не спит и барышня в возке, о волках слышен разговор.

О, только б во время поспеть, ей страшен тёмный бор.

«Ах, папа, мы въезжаем в лес, волков как будто вой». -

Всё тихо – говорит отец. - Не бойся! Бог с тобой».

А мать хватается за грудь, заныло сердце в ней.

Молчит она, хоть слышит вой голодный вой зверей.

«Нет, папа, воют! Страшно мне!»… «Не плачь дитя моё».

Вдруг с козлов закричал Степан: «Пожалуйте ружьё!

Волков-тьма тьмущая, того, маленько их пугнём».

«Не трать, зарядов два всего. Ну что ж, да мы уйдём»,

А волки тут как тут кругом, всё воют да бегут,

И видит барыня в окно – за хвост коней берут.

Хлоп… Выстрел, волк один упал, а кони, как рванут,

Отстали волки и гурьбой подстреленного жрут.

От сердца отлегло у всех, все молятся тепло,

Вдруг слышат снова волчий вой, опять их принесло.

Отведав крови, стали злей, глаза огнём горят.
За хвост, за ноги пристяжных схватить всё норовят.

Хлоп… Выстрел… падает второй. Дерутся, жрут опять…

Несутся лошади стрелой, Не надо погонять.

Наш барин всё кричит: «Пошёл!» Дитя, как лист, дрожит,

А барыня, обнявши дочь, почти без чувств лежит.

И снова волки у возка, и всё страшней их вой.

На лошадей, на экипаж всё прут они толпой.

И мыслит кучер, в дело вник, моляся, порешил,

Схватил топор и в тот же вмиг постромки обрубил.

Вожжу отбросил, ждать не стал.. На пристяжном, как крест,

Заржал протяжно, поскакал и скрылся в тёмный лес.

И волки, бешено визжа, за ним во след бегут,

Догнали, стаей окружив, стучат зубами, рвут.

Возок несётся во весь дух, до станции вёрст пять,

Но нет спасенья от волков, начнут коня хватать.

Другую лошадь отдают… Сожрали и её.

Храпя несётся коренник, а волки всё своё.

Того гляди и сдохнет конь... Сперва его сожрут,

А там Степана с ямщиком, карету прогрызут.

Ломает руки барин наш, застыла в нём вся кровь:

«Зачем, зачем не слушал я Степана добрых слов?»

Впился глазами вдаль Степан, блеснул там огонёк…

Едва уж дышит коренной, искусан, сбился с ног.

И кучер выбился из сил, что мочи он хлестал

Бока несчастного коня да и хлестать устал.

Нагнувшись с козел, поглядел Степан в возок с тоской,

И сжалось сердце, он решил, пожертвовать собой.

«Знать Сам Господь так повелел», – крестясь, сказал он вслух,

Снял шапку, на небо взглянул да прямо с козел – бух.

Насели волки на него… В возке поднялся плач,

Ямщик весь обмер… коренной, храпит, несётся вскачь.

В крови и в пене, чуть душа, все силы напрягал,

Вот и деревня, бедный конь у первой хаты пал.

Крестьяне барыню с дитём на станцию внесли,

И только через час едва их в чувство привели.

А барин бедный до зари томился да стонал,

А чуть на небе рассвело, он к лесу поскакал.

Нашёл останки старика, клочки одежды, кровь

И как подкошенный на снег, рыдая, пал без слов.

Потом, припав к костям, твердил: «Степан! Родной мой друг!

Прости, тебя я погубил! Таких нет больше слуг.

Поднявшись, падал вновь в слезах, и всё себя винил,

С любовью косточки собрал и тут же схоронил.

Могилку свежую весной всю обложил дерном,

И надпись этак учинил он на кресте святом:

«Здесь погребён Степан Петров. Он другом верным был,

И душу за своих господ бесстрашно положил»…

Осмелюсь, сударь, доложить, ведь вот он раб, лакей,.

А смерть бесстрашно он принял от лютых, от зверей.

Не устрашился мук, соблюл Христа закон святой...

Дай, Господи, его душе блаженство и покой.«Кормчий» 37,1896

• < Назад
• Вперёд >